Она из рода Яркиных, что на Тамбовщине. Из большой русской православной певческой семьи. Это потом она выйдет замуж и станет Мордасовой. Сызмальства Маруся породнилась с песней. Сама принялась сочинять. Её частушки-нескладушки полюбились землякам, а затем и всей стране. Когда она станет в Воронежском хоре первой и главной солисткой, то и других певиц к этому искусству будет приучать. Прожила она большую и яркую жизнь. Порой неимоверно трудную, а порой и до краев радостную. Песня же ей всегда и во всём была в подмогу. В этом очерке речь идёт о детстве и молодости народной певицы. День рождения знала по приметам Сама Мария Николаевна до последних дней так и не узнала, какого числа и в каком месяце она родилась. Вспоминала: «Семья-то наша была большая – четырнадцать детей у мамы было… жили бедно. Какие там дни рождения!.. Никто их не помнил. Одни считают, что я родилась 1 февраля, другие – четырнадцатого. Вот соседка – та по каким-то приметам припоминала, когда я на белый свет появилась, ловила меня, тянула за уши и одаривала двумя куриными яичками. Так и запомнились эти дни – уши надранные и подарок». Разобраться в таком непростом вопросе, но уже без Мордасовой, всё-таки удалось. Сделала это сотрудница Государственного архива Тамбовской области Галина Ходякова. Именно она, предприняв настойчивые поиски, обнаружила в метрической книге приходского храма Святителя Николая Чудотворца села Черняное Тамбовского уезда запись: «Мария Яркина родилась 31 января, крещена 1 февраля 1915 года; метрическая запись № 14. Родители: Николай Степанович Яркин, крестьянин, Параскева Прокопьевна (девическая фамилия матери – Пивоварова), оба православные. Восприемники: почётный потомственный гражданин Василий Александрович Зимин и крестьянка Наталья Фомина Яркина. Новорождённую крестили: священник Михаил Глаголев с псаломщиком диаконом Иоанном Корниловым». После этой находки с абсолютной точностью можно считать, что родилась Мария Николаевна Яркина (в замужестве Мордасова) 31 января 1915 года по старому стилю и 13 февраля – по новому. Песни из маминого сундука Над речкой Цной, над луговиной поднимался туман, заволакивая всю округу матово-сизой кисеёй. С соседнего поля, прожаренного за день, наплывала струйками первая росная прохлада. В избах то там, то здесь в окнах затеплились огоньки. Знать, после трудов праведных хозяева принялись вечерять. На дальнем конце села запиликала, заворошила тишину гармошка. Отмахиваясь от комаров ветками, соседские бабы собрались возле Яркиных. «Мамины товарки всегда ждали, когда она выйдет к ним с песней, – рассказывала Мария Николаевна. - Она знала много старинных песен и пела их с большим чувством. Большинство из них были «жалостливые на бабью долю», но были и весёлые, разудалые. Приходили её послушать не только соседи, но и с других улиц. И старые, и молодые, кое-кто даже с грудными детками. Оставляли их тут же, в сторонке, а мы, девчонки, приглядывали за младенцами». Все эти песни и достались ей по наследству от мамы. Она так и говорила: «Песни мои – из маминого сундука». Всякий раз в разговорах Мария Николаевна подтверждала, что народ у них и в Нижней Мазовке, и в Черняном, в большинстве своём, был видный, «можно сказать, красивый». Умел и работать, и петь-плясать. В здешних местах даже сам воздух, казалось, насыщен песенными переливами. «Пели, конечно, с подголосками, – делилась Мария Николаевна. – Пели и под гармошку, и под жалейку. Делали жалейки из бычьего рога с приделанными тростниковыми дудочками. Особенно красиво, на перелив, жалейка звучала в поле, на лугу – там, где было свободно и вольготно звуку». Когда деревья не гордились собой К утру Маруся засобиралась в школу. Лапоточки надела (дед Степан сплёл), платьишко, перешитое из материнского, в котомку положила тетрадку, хлебца краюшку и красно-белое яблоко. «Я в школу! – с крыльца крикнула Маруся. «С Богом!» – напутствовала мать. Хоть и примыкала Нижняя Мазовка к Черняному, но школа была не рядом. Километра за два, а то, может, и больше. В небе – полосы просини. Птицы затенькали, и на душе сразу стало светло. «Вот деревья по дороге в школу, – вспоминала Мордасова, – я иду и любуюсь ими. До чего же по-своему красиво каждое дерево. Они безмолвны и никак не гордятся собой. Но в них есть светлая душа. От того и у меня светлеет на сердце. Иду и мысленно разговариваю с деревьями. Подойду к берёзе: «Какая же красивая. Что же ты молчишь?..» А ещё в её судьбе с самого рождения было поле. Оно вошло как ощущение безбрежности: и волны, и ветер, и облака… Но и твердь земная, и хлеб насущный. Уже на склоне лет Мария Николаевна говорила: «Когда идешь по полю, чувствуешь себя необыкновенно! Цветет подсолнух – он улыбается тебе, а просо огромной своей кистью машет: «Здравствуй!» А картошка! Всем картошка нравится: Хоть пожарить, хоть сварить – Век не приедается! Пахали раньше сохой; пашет отец, а следом бегут ребятишки и за соху хватаются. А детей у нас четырнадцать было. Ох, интересно тогда было, ничего в земле не оставалось». После уроков – спевка. «Наш учитель, Илья Тимофеевич Загумённов, разучивал с нами песни о революции, о Гражданской войне», – говорила Мария Николаевна. Но хор, организованный им в школе ещё в 1919 году, исполнял не только песни из новой жизни. Было время, когда Иван Тимофеевич служил регентом в Черняновской Свято-Никольевской церкви, близки ему были и народные напевы. Любовь к поэзии Алексея Кольцова привил Марусе и всем её братьям и сёстрам их отец, Николай Степанович, часто читавший детям стихи поэта. А ещё был вот такой случай: «В самом раннем детстве я познакомилась со стихами Алексея Васильевича Кольцова, – вспоминала Мария Николаевна. – Как-то мой учитель дал мне почитать стихи Кольцова. Книжечка была порвана, много листиков не хватало. Я взяла эту книжечку, приложила её к сердцу и бежала бегом до дома два километра. Пришла, забилась на печку и читала, читала, пока не закрыла последнюю страничку». Уже будучи народной артисткой СССР, Мария Николаевна записала в общей тетради – в своеобразном дневнике: «Жалею, что я не получила большего образования. Моя мечта была писать стихи… А я, бывало, напишу частушку и читаю её всем, всем». Ухажёр на перебой По осени зачастили бабы на посиделки в избу к матери Анфисы. Девки все принаряженные, кое-кто даже в литых галошах и с бусами на груди. Да как пойдут в пляс! Кое-кто из товарок вдруг невпопад ещё и заголосит страдания. На неё тут же зашикали: «Чаво в плач пустилась? Ну-как давай частушку!» Тут уж ровни Марусе Яркиной не было: До чего же я люблю Своего милёночка: Молоко – телёночку, А сливочки – милёночку. И без передыху, на одном дыхании, продолжала: Лес зелёный, лес зелёный, Отпусти милёночка, День и ночь сижу страдаю, Бедная девчоночка. Маруся влюбилась первый раз, да так, что голова кругом. «Ваня Гарасин ни на шаг от меня не отходил, – рассказывала Мария Николаевна. – Пошёл за мной ухаживать, как у нас говорили, «на перебой». Это чтоб другие дорогу к моему дому забыли». За вечер Гарасин мог пять раз пройти мимо дома Яркиных. И каждый раз в новой рубахе. «Всё так перед глазами и стоит, – говорила Мордасова. – Вот Ваня идёт в сиреневой рубахе, такой улыбчивый, шустрый, славный. Потом проходит время – он уже в жёлтой; через час-другой на нем белая… Идёт, а в руках гармошка. Возьмёт перед нашими окнами и заиграет. Такое весёлое, разбитное. По мне как было: если парень хоть и дурной, но гармонист, – тогда всё! А тут ведь и красив с лица, и в работе удержу не знал. Но родители наши чувствам воспротивились». Не приглянулся Иван матери Маруси: и ростом не вышел, весь дробненький какой-то. Не нравился Прасковье Прокопьевне и семейный уклад Ивана, и больше всего не пришлась ей по нраву мать парня. Как ни плакала Маруся, как ни упрашивала родителей, но те были непреклонны: свадьбе этой не бывать! На последних посиделках, сидя у окна, под печальные звуки балалайки она спела свои прощальные девические частушки: Ой, просватали меня, Дороги девочки, Скоро я от вас уйду, Унесу припевочки. За немилого отдали, Лучше б в землю закопали. А отдали Марию Яркину в хорошую семью, за видного парня Ивана Мордасова. «Свекровь и свёкор оказались людьми добрыми, – не раз повторяла Мария Николаевна. – Да и муж меня не обижал. Всё бы хорошо, но не люб он мне был». Тут ещё беда случилась: у Ивана в сельпо обнаружилась растрата. Его арестовали, судили и дали срок. Потом – война. Ивана Мордасова взяли на фронт, и вскоре он погиб. «Я когда встретила своего третьего Ивана, Руденко, – говорила Мария Николаевна, – то предупредила, что его фамилию брать не стану. По той причине, что вот был человек, ушёл на войну, а там его убили. И ничего от него нет. Несправедливо это. Я подумала: пусть хоть его фамилия останется. Иван Михайлович Руденко меня понял, только и сказал: «Раз называлась Мордасовой, раз с такой фамилией тебя народ узнал, так и оставайся Мордасовой». Звеньевая, боевая… Мордасова оказалась в числе первых доярок на первой колхозной молочно-товарной ферме. «Бегу на дневную дойку, – делилась Мария Николаевна, – а кругом море аптечной ромашки. Пахнет она так, что голова кругом идёт. Мне почему-то казалось, что тот запах сродни спелым яблокам». Вместе с ней на ферме трудились самая близкая её подруга («Самолучшая», – говорила Маруся) Аграфена Савенкова, Маруся Никольская, Поля Журавлёва, Маруся Дутова. По двенадцать коров три раза в день они исправно доили, а ещё задавали бурёнкам корма, убирали в стойлах, чистили коров, таскали воду. Летом ещё ничего, а вот зимой трудновато бывало. «Воду приходилось таскать с речки. Лом подхватишь – и бегом на Цну, – рассказывала Мордасова. – Кое-как продолбишь лёд, зачерпнёшь два ведра воды – и на ферму. Вернешься снова – питья-то коровам ой-ёй сколько требовалось, – глядь, а прорубь уже льдом затянуло. Снова разгребать…» Доила коров Маруся словно играючи, а сама припевала: Мы способны всех сильнее Взглядом привораживать. Мы коров доить умеем, Поросят выхаживать. «Когда дояркой работала, а потом звеньевой в полеводческой бригаде, – рассказывала Мария Николаевна, – то, глядишь, возьму и напишу в районную газету заметку. Не только про наши успехи, но и о неполадках. Про нашу избу-читальню, например. Неуютно в ней было, а зимой ещё и холодно. Культурных мероприятий – никаких». Напечатала районная газета заметку о Марусе. Тогда она была звеньевой свекловичниц. «До сих пор слово в слово помню ту заметку про меня, – делилась Мария Николаевна. – Про то, как руковожу свекловичницами, какие мы ударницы-стахановки, и как я участвую в художественной самодеятельности. Мама спрятала ту газету за образа – за иконы, значит. Гости придут, а она её достанет и хвалится: «Вот какую Бог мне доченьку послал!» Ну, а я ходила тогда – ног под собой не чуяла…». Пройдет еще несколько месяцев, и Мордасова решится на переезд в Воронеж. Узнает, что швейной фабрике им. 1 Мая нужны швеи. И начнется у неё новая жизнь. Станет передовиком производства, солисткой в фабричном хоре; в войну вместе с композитором К.И. Массалитиновым отправится по сёлам собирать певиц в будущий Воронежский хор, а впоследствии – станет его визитной карточкой. Объездит полмира, выпустит пять сборников своих частушек и песен, удостоится званий народной артистки СССР и Героя Социалистического Труда. И навсегда останется в памяти народной Королевой частушек. Песни и частушки Марии Николаевны Мордасовой и по сей день живут и здравствуют. Вот и на Крещение в телепрограмме Андрея Малахова её участники на всю страну распевали мордасовского «Ваню-Ванюрка» Ох, Ваня-Ванюрок, Ваня-Ванюратка, Привязался ты ко мне, Словно лихорадка...